«Сверхзадача», которую поставила перед собой Годинер, — вывести формулу успеха Набокова. Разбирая романы и обстоятельства их появления на свет, она пристально отслеживает в чем был уникален подход писателя и к реальным проблемам жизни, и к выработке своего творческого метода, и как, «благодаря своим способностям и врожденным, и выработанным, посредством «алхимический перегонки»», ему удавалось превращать жизнь в «лукавый обман искусства», добиваясь победы над «веком-волкодавом».
В ПОИСКАХ ФОРМУЛЫ УСПЕХА*
Израиль обрушился на меня в январе 1977 года ослепительным солнцем. В его теплых лучах на развалах уличных лавок млели бархатно-фиолетовые баклажаны. Вдоль дорог тянулись ряды невысоких деревьев. Над их серыми шершавыми стволами витали белые облачки цветочных лепестков, изумрудно-зеленые лужайки казались нарисованными. Внезапно безмятежно-синее небо исчезло, и весенняя идиллия сменилась проливными дождями и ураганным ветром. Теперь над головой плыли серо-черные надутые облака, иногда их пронзала молния, и сотрясали раскаты грома. Эта была уже совсем иная красота, но все равно захватывающее действо природы — воплощение мечты в реальность продолжалось. И тут исподволь подкрался спад, как утверждают специалисты, неминуемый в подобных обстоятельствах. Мечта сталкивалась с реалиями нового трудного быта. Накапливались раздражение и растерянность, непонимание, что делать дальше. Слова на чужом до слез языке, выученные на уроках, мгновенно забывались, ссуда, полученная на жизнь, стремительно таяла… Сын вернулся из школы с плачем — его избили одноклассники, — и он категорически отказывался туда вернуться. А еще были нехватка посуды, колченогая мебель и неудобные кровати. От маленькой печурки несло нефтью и грела она в радиусе ближайших двух метров, горячая вода для душа была только час в день. Проснулся некий голос внутри и настойчиво бубнил: «А в Ленинграде у тебя было паровое отопление и горячая вода 24 часа в сутки, прачечная внизу, в соседнем подъезде…».
Все как будто припорошилось пылью, недавние яркие краски потускнели, заставить себя с утра подняться и начать день, полный хлопот и решения разнообразных задач, было неимоверно тяжело. Тогда я не думала, что это ностальгия, и была уверена, что ностальгия — когда с утра до вечера мечтаешь вернуться в покинутые места. А я не мечтала — просто аппетит исчез… И тут мне принесли в подарок набоковский «Дар».
Конечно, я много слышала о Набокове, и самиздат дома водился, но по разным причинам ничего прочитать из его сочинений в Союзе не удалось. Мучаясь виной, — читаю по-русски, вместо того, чтобы учить иврит! — я жадно набросилась на книгу и уже не могла оторваться.
Да, в ней описывалась среда русских изгнанников в Берлине 20-х гг., первая эмиграция, но люди, характеры, их чаяния и амбиции, восторг и отчаяние, живая творческая энергия… — там было «всё, как у нас», как рисунок крыльев у бабочек с одной и той же страницы коллекции. Помню, что я особенно упивалась меткостью набоковских суждений о жильцах пансиона: «Принадлежавшие, из мещанских соображений, к коммунистической партии», или «русские жильцы перед ним робели. Привыкшие к подвластности, мы всюду себе назначаем тень надзора».
Казалось, что Набоков подсмотрел характер обитателей нашего Центра абсорбции. Это было смешно, и делало мое разочарование в окружающих частью чего-то общечеловеческого, а значит — «нормального». Банальная истина о том, что жизнь не стерильна и всё в ней перемешано — высокое и низкое — и что дорога к идеалу лежит, в том числе, и через преодоление обычных житейских трудностей, на страницах книги получала конкретное живое воплощение. И уже зарождалась симпатия к маленькой, вонявшей керосином, печурке в нашем новом жилище, и невинней выглядели нудные чиновницы в секретариате, и безобидней казалась навязчивая озабоченность репатриантов выбором стиральных машин и холодильников…
Если Федор Годунов-Чердынцев, тоже попавший в далекую от себя среду, это все пережил и нашел свою дорогу к самореализации, значит, и у нас получится! Освежающим эликсиром оказались страницы, посвященные Чернышевскому: удивительное сочетание откровенной язвительности, сквозь которую внезапно прорывались любовь и сочувственное восхищение! Когда-то в юности я тоже «грешила» увлечением риторикой Чернышевского, чего затем, конечно, стала стесняться. А тут давний юношеский «зигзаг», который в «приличном» обществе было неловко и помянуть, вдруг реабилитировался серьезным и запальчивым тоном Набокова… В общем, захватывающее чтение романа меня воскресило. Это был неоспоримый факт моей жизни, и я сразу легко и естественно уверовала в исключительный дар Набокова.
Потом были другие его книги: «Защита Лужина», «Приглашение на казнь», «Лолита» (у каждого, наверняка, свой набоковский «play list»). Главное, что всякий раз чтение открывало в душе какие-то родники, текст рождал ощущение охранительного талисмана: если он уже это увидел и так сумел описать, значит с миром все будет в порядке.
Набоков в русской словесности как явление — огромен. Он стоит особняком от всех, как ослепительный и гордый литературный Монблан, сверкающий на солнце всеми своими великолепными гранями. Цельный и законченный, ни на кого не похожий, ни от кого не зависящий, самодостаточный, постоянно обновляемый подспудными тайными струями неиссякаемой творческой энергии. Единственный из предшественников и современников творивший на двух языках, он, как хорошо известно, стал признанным классиком обеих литератур — русской и американской.
К этому гиганту бесстрашно подступилась Эстер Годѝнер, по образованию и по первому призванию, — историк-этнограф. Она родилась в Москве, закончила исторический факультет по кафедре этнографии и проработала в Институте этнографии им. Н. Н. Миклухо-Маклая АН СССР (где защитила диссертацию), вплоть до репатриации в Израиль в 1988 году.
Давнее многолетнее увлечение Набоковым, начавшееся с прочтения романа «Дар», после достижения ею «золотого возраста», как нельзя лучше располагало к углубленной работе над книгой о писателе. Как она сама рассказывает, сначала был острый интерес, толкавший ее читать все, что можно было найти о Набокове. Как она сама рассказывает, сначала был острый интерес, толкавший ее читать все, что можно было найти о Набокове. Академические привычки, ставшие второй натурой, заставляли делать выписки из прочитанного. Цитаты обрастали комментариями, в них фиксировалось то, что казалось важным, нетривиальным и отвечало ее собственным мыслям и наблюдениям, а затем постепенно текст для себя стал превращаться в монографическое исследование. Мощное притяжение набоковского таланта оттеснило в сторону первое призвание — историю, хобби превратилось в дело жизни, во второе призвание Эстер.
Книга посвящена весьма своеобразному (о чем ниже) разбору романов, написанных Набоковым в период его европейской эмиграции, т.е. до 1940 года, — тогда, когда он писал и публиковался на русском языке под псевдонимом «В. Сирин». Роман «Дар», столь полюбившийся не только автору монографии и мне, но и еще многим другим читателям, принято считать венцом этого этапа.
Материал в книге организован просто: произведения разбираются в порядке их появления на свет. Анализ сюжета, то есть главной идеи и темы, обязательно сопровождается добросовестным пересказом фабулы, то есть череды событий. Так что читатель может приступить к чтению, и не перечитывая сами набоковские романы. Если что-то подзабылось, Эстер Годинер ему сначала напомнит, а потом и объяснит свою точку зрения. Нельзя не отметить уверенное владение автором как материалами о жизни писателя, так и всем, что написано о нем и его творческом наследии за последние сто лет. При этом свое собственное мнение она выражает образно, энергично и недвусмысленно, например: «Набоков настолько избыточно испещряет роман(ы) “знаками и символами”, что внимательный читатель и особенно перечитыватель (а именно таким перечитывателем Эстер и является — Т.Л.) рискует превратиться в параноидального. Полемика, защита своей позиции всегда провоцировали Набокова на гиперболы, на бесперебойное забрасывание противника ядовитыми доказательствами своей правоты» (с. 97-98).
По определению исследовательницы, Набоков «сочетал в себе три провозглашенные им обязательные для писателя качества — рассказчика, учителя, волшебника. С явным доминированием третьего — волшебства».
Но не раскрытие секретов «писательского волшебства» Набокова находится в фокусе внимания Эстер Годинер. Попробуем разобраться, в чем же «пафос» этой работы.
«Сверхзадача», которую поставила перед собой Годинер, — вывести формулу успеха Набокова. Разбирая романы и обстоятельства их появления на свет, она пристально отслеживает в чем был уникален подход писателя и к реальным проблемам жизни, и к выработке своего творческого метода, и как, «благодаря своим способностям и врожденным, и выработанным, посредством «алхимический перегонки»», ему удавалось превращать жизнь в «лукавый обман искусства», добиваясь победы над «веком-волкодавом».
Не забудем, что жизнь и становление Набокова как писателя разворачивались на фоне трагических событий истории, выпавших на его долю — Первой мировой войны, большевистской революции, воцарения ненавистного ему советского режима, утраты Родины, а с ней и огромного семейного состояния. Все это определило его дальнейшую судьбу нищего эмигранта-беженца сначала в Берлине, затем в Париже, а позже — в Америке, куда семейство Набоковых отплыло из Франции на пароходе с многозначительным именем «Надежда» за месяц до вторжения Гитлера. (Это было необходимо, так как жена Набокова, Вера Евсеевна Слоним, была еврейкой. Она происходила из известной в Петербурге и в эмиграции семьи состоятельных коммерсантов).
Успеху «алхимической перегонки», помимо таланта, как полагает Годинер и другие биографы писателя, сильно способствовал удивительный врожденный оптимизм Набокова. Да и он сам не раз об этом писал. Вот одно из его выразительных высказываний на эту тему: «В жизни и вообще по складу души я прямо неприлично оптимистичен и жизнерадостен». (Из письма В. Набокова к Г. Струве. ЭГ, с. 81.)
Кстати, эту черту прекрасно иллюстрирует не раз высказанная Набоковым мысль: истинное древо русской словесности растет в ХХ веке не в России, а именно в эмиграции, и эпицентр ее развития находится там, где находится он сам, а советская литература является лишь худосочной, бледной имитацией настоящей. Крайность, преувеличение? Да, но признаем, что такая позиция очень помогла ему в выстраивании своей параллельной Вселенной, в которой мир русской литературы XIX века и собственное творчество стали для него уникальной душевной опорой.
Судьба писателя подтверждает верность мысли Годинер о Набокове периода создания им романа «Король, дама, валет»: Набокову «претит предписывание судьбе человека надуманного, вычисленного причинно-следственного ряда». В этом раннем романе середины 20-х гг. он «проецировал» свое отношение к жизни на его персонажей — и потому «стремительно, озорно и страшно втягивал своих героев, а заодно и читателя, в головокружительные /…/ виражи мыслей и поступков» (ЭГ, с. 98).
Конечно, далеко не каждый герой Набокова выходил победителем из схватки с жизнью, вспомним хотя бы Лужина или Цинцинната. Но одно свойство набоковского творческого стиля Годинер считает неизменным: каждый роман Набоков пишет, чтобы справиться со своей внутренней проблемой. Как-то, американский исследователь С. Блэкуэлл заметил, что не столь интересны сами по себе суждения Набокова, сколько его аргументация своих суждений. Эстер развивает ход этой мысли дальше: «Не столь интересны сами аргументы, сколько эмоциональные мотивы, обусловленные врожденным, природным темпераментом писателя».
Психологические особенности, которыми наделяются герои каждого романа анализируются в свете душевных коллизий самого писателя, будь то ностальгия, неразделенная любовь, страх перед диктатурой и так далее. На протяжении всей работы автор неукоснительно следует избранному принципу — выявлению ведущего мотива каждого романа, обосновывая свои выводы как цитатами из набоковских текстов, так и из литературы о нем. Идея-стержень конкретного произведения обязательно «увязывается» с актуальным в момент написания «эмоциональным» мотивом писателя, который должен быть «преодолен». В какой-то степени такой подход можно назвать если не оппозиционным, то не очень распространенным в традиционной филологии.
Так, подводя итог роману «Отчаяние», Э. Годинер пишет: «Без особой сосредоточенности, уводившей в мир воображения, толкавшей к эскапизму, в жизни эмигрантской, а, значит, всегда призрачной, временной, ирреальной — было не обойтись. В “Отчаянии” /…/ Сирин вел нешуточную схватку с самим собой, со своей “подноготной”». Это была «жестокая очистительная экзекуция, которую он проделывал над самим собой, изгнание бесов солипсизма» (ЭГ, с. 223).
В романе «Соглядатай» — это превращение мучающих героя гиперчувствительности и постоянного «подглядывания» за своими ощущениями в отточенный инструмент, поставленный на службу его писательского труда. А в «Подвиге» — это история мучительной ностальгии по оставленной родине (известно, как мучила самого Набокова ностальгия по родным местам), что доводит героя до абсурдного в своей крайности и вместе с тем логического конца — возвращения в коммунистическую Зоорландию и расплатой за это гибелью на плахе.
В целом, хотя видение материала и авторские трактовки романов убедительны, они иногда кажутся излишне прямолинейными, а с некоторыми конкретными умозаключениями или выводами автора хочется поспорить.
Начнем со стилистики.
На страницах книги автор не раз пишет о том, что Набокову претило признание над собой контроля «дуры-истории», поскольку это бы означало признание собственного бессилия, и делает вывод, что «гордыня писателя позволить себе этого не могла». В контексте всего ею сказанного о писателе нам представляется неудачным слово «гордыня». Скорее не пустая «гордыня» (синоним тщеславия?), а естественное достоинство и самоуважение человека, способного создавать целые миры силой своего воображения, — вот что хранит Набокова от чувства бессилия перед историей.
А вот пример «психологического» комментария, который, на мой взгляд, выглядит не вполне убедительно. Известно, что до встречи с Верой Слоним, у Набокова было несколько неудачных любовных историй. Их роман сразу начался с высокой ноты. По одной из версий, в мае 1923 года, в Берлине, Вера пришла на первое свидание в волчьей маске, и весь вечер читала наизусть стихи тогда малоизвестного эмигрантского поэта Владимира Набокова. Это была удивительная и необыкновенная любовь длиною в жизнь, о которой много написано. Они поженились в 1925 году и прожили долгую жизнь, практически никогда не разлучаясь.
Однако накануне решения о женитьбе Набоков пишет роман «Машенька». В нем он восстанавливает историю своего первого серьезного увлечения Валентиной Шульгиной («Люсей-Валюсей»), которая и является прототипом главной героини. Этот жест писателя естественен и понятен, ведь вспомнить — это изгнать тени прошлого из нашего сознания и подсознания. Однако в повести Машенька вышла намного грубее, «мещанистей», скучнее, чем была реальная Люся-Валюся, о которой Набоков писал, что она «на самом деле… и тоньше, и лучше, и умнее меня» (ЭГ, с. 57, ссылка 7). Почему так получилось? Эстер полагает, что только воспоминание не избавляет от памяти, одного действия «вспомнить» недостаточно. Чтобы избавиться окончательно, надо создать образ с преувеличенными недостатками, перевести вектор в сторону гротеска. И это то, что Набоков сделал. Но вполне вероятно и другое объяснение. Писатель, начав с задачи «вспомнить и освободиться», в процессе работы увлекся чисто художественными моментами в создании образа Машеньки (помимо избавления от ностальгии, тем более, что рядом было новое, глубокое и страстное, чувство), и поэтому она получилась столь живой и достоверной, хоть и отличной от своего реального прототипа!
Надо заметить, что анализируя характеры странных набоковских героев, «выпадающих» из нормативного поведения среднестатистического члена общества, исследовательница часто прибегает к помощи современных теорий личности, принятых в психиатрии и психологии. Например, в главе о романе «Подвиг» она пишет: «Воинствующая гордыня неисправимого индивидуалиста, страдающего неустранимым импринтингом болезненной тоски по родине, магнитом, влекущим в запретную, смертью меченую зону»… (ЭГ, с. 175); Соня, в которую влюблен Мартын, герой романа, определяется как “шизогенный эмоциональный вампир” (ЭГ, с. 183); диагноз героя романа «Отчаяние» Германа Карловича — «пациент циклоидного типа». (Курсив наш — Т. Л.-А.)
Очевидна цель исследовательницы — эти медицинские вкрапления призваны помочь еще глубже разобраться как в происхождении проблем набоковских героев, так и самого писателя. Вместе с тем, широкое использование в литературоведческой монографии профессиональной терминологии при описании душевных состояний иногда переходит в злоупотребление и, скорее, портит, чем украшает ее текст
А ведь сам Набоков, создавая свои образы, гениально балансировал между двумя полюсами: с одной стороны, втягиванием читателя в магическую воронку причудливого внутреннего мира героев, с другой — напоминанием о нормальных пропорциях объективной реальности. В этом особый шарм его стиля.
В январе 1933 г., с глав о Н.Г. Чернышевском, началась работа над романом «Дар». Всего несколькими штрихами Эстер Годинер воссоздает цельную и полную картину атмосферы той исторической зимы: «Так и случилось, что начало запойного увлечения Набокова Чернышевским по времени странно совпало с авральными действиями нового политического режима — Гитлер (в начале 1933 года назначенный канцлером Германии) начинает спешно выметать веймарские вольности» (ЭГ, с. 224). В мае запылали костры из книг и начались факельные шествия. По какому-то непонятному недосмотру Берлинскую городскую библиотеку, в отличие от университетской, эта чистка миновала, и Набоков теперь уже сам мог посещать ее, продолжая собирать нужные ему материалы, причем параллельно заказывались и «толстенные книги русских путешественников», чтение которых несомненно, не только доставляло ему истинное наслаждение, но и служило своего рода оградой, опорой, глубоким «тылом» его мира, противостоящим миру разного рода «тошнотворных» поветрий «дуры-истории». (ЭГ, с. 225).
Замысел писателя Сирина, по мнению исследовательницы, заключался в том, «чтобы написать учебник счастливой жизни обладателя подлинного дара, противопоставив его несчастным потугам ложного и, хочется добавить, вымученного дара исторического реального Чернышевского» (ЭГ, с.227), глубокий пиетет к которому сохранялся в кругах эмиграции, что не переставало изумлять Набокова. И нельзя не согласиться с ее заключительным выводом: «счастливое, само собой разумеющееся изгойство поэта, элементарный и необходимый ему комфорт, обеспечивающий условия для плодотворной работы» (ЭГ, с. 256), полностью реализуются в личности Федора Годунова-Чердынцева, прототипа писателя.
Однако можно ли действительно вычислить «формулу» успеха гения или таланта, таких как герой «Дара» или сам Набоков, в таком сложном деле как жизнь или творчество? Наверно нет. Ведь помимо оптимизма, огромного таланта, твердой установки на творческую сублимацию своих внутренних проблем, нужно еще многое и многое — удача, обаяние, волшебство, в конце концов! Но можно приблизить к читателю личность и экзистенциальный опыт творца, помочь ему нащупать какие-то переклички со своим личным опытом, подчас даже открыть в себе какое-то сходство с писателем. И это Эстер Годинер удалось. К тому же ее труд подтверждает хорошо известную истину: «демонов» собственной души художника побеждает созидающая сила его творческого воображения и профессионального мастерства.
Остается отметить высокое качество технической подготовки текста и оформления книги в издательстве «Филобиблон» (включая строго выверенное библиографическое описание свыше 1000 сносок!) и безупречный уровень полиграфического исполнения этого издания в иерусалимской типографии «Ной».
Примечание
* О книге Эстер Годѝнер “Рисунок судьбы” (Иерусалим: Изд-во “Филобиблон”, 2023. 520 с.: ил.) Далее, в тексте, — «ЭГ».
